— Ты куда? – вопрос звучит жестко, холодно, въедаясь в тело неприятными иголками мнимого безразличия, которые впиваются в сердце, заставляя его кровоточить. Обиженные небесно-голубые глаза сверлят осуждающим взглядом, вынуждая вздрогнуть, судорожно сглотнуть и почувствовать себя последним подонком. Они испепеляют всю взятую на вооружение спесивость и самоуверенность, оставляя лишь горький, но такой сухой осадок неловкости, осознания того, что он делает что-то не так, неправильно.
Тонкие, чуть поджатые губы ещё совсем маленького мальчишки, но уже обветренные пылом сражений, выдают его состояние с головой, заставляя всё внутри сжаться в комок и затрепетать. Безвольно, будто извиняясь. Между тонкими светлыми бровями залегла напряженная морщинка легкой неприязни, невыносимо режущая глаза. Из-за неё он сам себе кажется последним преступником, недостойным прощения. И его лицо приобретает такое жалостливое выражение, что самому становится противно от такого несоответствия. Это непривычно, не правильно, странно и даже пугающе, но этот мелкий гадёныш вызывает в нём одновременно столько эмоций, что сердце не выдерживает, внутри всё заполняется до краёв и всегда хотя бы одно чувство, одна эмоция вырывается наружу. Такое с пруссаком может сделать только он – Германия.
Ни Иван, провоцирующий азарт, жажду соперничества и предвкушение такой сладкой победы, ни Родерих, к которому он ощущает теперь только презрение, ни Элизабет, к которой он ещё питает определённую давнюю привязанность, уже покрывающуюся пылью и плавно перетекающую в забытьё, сменяющуюся безразличностью, отсутствием всякого интереса. Остается лишь привычка. Но только не он.
— Я обязан напомнить этому чёртовому аристократу о себе. Он видимо забыл, что бывает, когда кто-то пренебрегает мной, — такие же тонкие как и у мальчишки губы искривляются в злой усмешке, придавая лицу зловещие очертания. Красные глаза сверкают мучительным ожиданием, пылом сражений и огнём побед. Каждая черточка лица Байльшмидта свидетельствует о превосходстве. Привычная бледная кожа окрашивается легким румянцем предвкушения долгожданного боя и глаза начинают пылать нездоровым, лихорадочным блеском, в котором нет почти ничего человечного. Взгляд волка, с которым так часто сравнивает себя пруссак.
Но голубые глаза, кажется, покрытые леденящей корочкой обиды и вздёрнутые дымкой укора, возвращают Гилберта на землю, принуждают забыть о желанном очередном унижении Австрии и опять вспомнить о том, кто стоит перед ним. О том, кто сам того не осознавая, владеет его сердцем, в чьей власти находиться его душа, кто способен легко управлять его эмоциями и поступками. О его единственном слабом месте, Ахиллесовой пяте непобедимого и непробиваемого Пруссии.
И тихий, тяжелый вздох вырывается из истерзанной войнами, которые Байльшмидт не перестаёт любить даже при таких обстоятельствах, груди, бережно помнящей каждый шрам, каждую царапину. Хранящей их как бесценный трофей, как символ достигнутой с трудом победы. И этот вздох, нет, не сожаления, был ни для кого не предназначен. Это была дань беспокойному прошлому, которое прозрачной ленточкой медленно ускользало из рук Гилберта, вырываемое нещадным ветром времени.
Людвиг, маленький Людвиг ещё этого не понимал, не осознавал. Он ещё не испытывал боль страны, которую изнутри пожирает предчувствие, что скоро конец. Что скоро не будет сражений с высоко поднятой головой, неповторимым огнём в глазах и приятно тяжелым мечом, задорно сверкающим в умелых руках. Пруссия не мог позволить себе бездействовать, пока его гложет забытье, коварно подкрадясь из прошлого и постепенно утаскивая в несуществующее для него будущее. И он старался восполнить все, что он уже не сможет сделать потом.
И уже не обращая внимания, на такой же делано безразличный, но полнящийся скрытой мольбой взгляд, Гилберт педантично застёгивал военный камзол пуговица за пуговицей, медленно, пытаясь продлить это ни с чем несравнимое ощущение скорого начала битвы, от которого захватывало дух, пересыхало во рту и пальцы путались в одежде.
Вот и меч, окрашенный кровью стольких людей, но такой любимый, такой родной, такой близкий по духу. Точно такой же, сверкающий величием и славой, жаждущий сражения и невыносимо острый, вечно угрожающий опасностью быть убитым своему противнику, как и сам Байльшмидт.
И какая-то злорадная ухмылка, больше напоминающая оскал, не хочет сходить с лица, змейкой скользя по губам. Он ещё покажет, на что способен Пруссия. Он ещё им всем покажет.
— Не уходи, — не смотря на всю твёрдость, непоколебимость и даже холодную, приказную жесткость голоса, фраза прозвучала по-глупому наивно, а вторящая луна пустой комнаты придала ей ещё более жалостливый оттенок, делая такого уверенного светловолосого мальчугана по-детски ничтожным. Таким, каким он и должен быть в такой ситуации, а не таким, каким его воспитала жизнь.
И Гилберт не в состоянии не отреагировать на это, он останавливается у самой двери и безвольно отнимает уже занесённую ладонь от дверной ручки. Сердце глухо стучит, больно ударяясь о ребра, которые уже столько раз были сломаны. В голове, прерываемый стуком пульса, звучит голос Германии. Такой же непривычный, но такой приятный.
Блаженно прикрыв глаза, Пруссия оборачивается и приседает на корточки возле мальчишки, пристально вглядываясь ему в глаза. Два взгляда: ледяной голубой, подобно нескончаемой зиме, встречается с таким ярко-алым, что хочется отвести глаза, как от огня. Не домашнего, безопасного очага в камине или пламени свечи, а жуткого, неукротимого, не прирученного и абсолютно дикого огня, больше напоминающего всепоглощающий пожар.
Но, ни один не отводит глаз и две стихии бушуют, свирепеют, пытаясь вырваться и исполнить предназначенное – поглотить друг друга. Но Гилберт рывком наклоняется к Германии и, обняв того, кладёт неприятно острый подбородок ему на плечо. И тихий уверенный, но по обыкновению слегка насмешливый шепот щекочет ухо Людвига, заставляя его вздрогнуть.
— Я вернусь, слышишь?
Тяжелый, такой же наивный вздох обиженного маленького мальчика вырывается у Германии, и он отрицательно мотает головой, что-то резко бросив на немецком.
— Не веришь? А разве я когда-нибудь тебе врал? Я обязательно выживу. Пруссия не отступит от своего, даже если об этом попросит он. Он просто не может отступить. Он заключил сделку с самим Богом Войны и поклялся служить ему вечно, до тех пор, пока не исчезнет, пока не испарится, пока не угаснет последнее воспоминание о нём.
И Гилберт, отстранившись от мальчика, поднимается и, больше не оглядываясь, уходит, плотно закрыв за собой дверь, оставляя свечи в прихожей гореть, как напоминание о данном обещании.
Людвиг хмурится, прикусив губу от злости, и сжимает маленькие кулачки так, что белеют костяшки пальцев, а ногти больно впиваются в ладонь. И всё же, не сумев сдержатся, Германия еле слышно, на выдохе произносит:
— Я верю.
Но вера – не надежда. Она умирает гораздо раньше, рассыпаясь на осколки под давлением неоспоримых фактов, холодных цифр, дат и едких улыбок врагов. Его врагов. И детская уверенность в данном слове рушится, превращается в руины, как огромное величественно строение, которого лишили фундамента – опоры. И становится так больно, так противно, от того, во что превращается это мир. Во что превращаешь его ты.
Не сдержал слово. Не выжил. Ты его навечно похоронил на поле боя.
Корпорация "Секреты Аномалий"
Аномалии - таинственные, не поддающиеся логикой и здравым смыслом вещи, существа и события. Они появились в связи с акт…
Варианты ответов: