Я всегда по вечерам уходила из дому. Открывала старую, скрипучую дверь, проскальзывала через заслон крыльца и скрывалась в полумраке. Почти каждый день военные люди приходили к моему отцу по делам, и я не хотела присутствовать на переговорах или нудных чайных церемониях. Порой создавалось ощущение, будто наш дом - проходной двор. Постоянно прокуренные помещения, кряхтения старых дедков, странно смотрящих на меня, витающий горький аромат саке, приглушенный шепот людей в дорогих одеяниях. Это так угнетало, что я предпочитала бродить по холодной улице или посидеть в старой, забытой всеми забегаловке на другом конце города, лишь бы не слушать причитания бывалых вояк: «как же ты, Аоки, мол, вымахала, а замуж-то пора» и внимать недовольным взорам моего отца, Саами-сана. Казалось, их не заботит, что мне тринадцать, а не двадцать. Сегодня же к отцу должен был пожаловать важный гость, как я поняла, ведь уже на сей раз не я, одевая в спешке плащ, сбегала с задней площадки нашего жилища, а мать сама попросила уйти или же сидеть в своей комнате, не выходя в общую залу, скрытую татами. Она говорила как-то быстро, спутано, не считая нужным вообще меня посвящать в подробности. А на все мои вопросы о том, что же за персона пожалует к нам через пару часов, мама неоднозначно сказала, что это по работе.
С шумным вздохом, как это и полагается для придания театральности моему недовольному образу, я прошла на второй этаж. Ноги мои болели, колющее ощущение распространялась от бедер до ступней, ходить было трудно. И такая боль сопровождала меня не впервые, ведь это последствия нещадных тренировок с отцом. Каждый день начинается с подъема в пять утра и пробежки дистанцией в несколько километров. Отцу все равно, невыносимая жара на улице или мороз, или ливень, а может быть и вовсе стихийная метель - я бегаю не меньше трех километров. Далее «легкая разминка»- как говорил мой папа, а по совместительству учитель. Она заключалась в том, что я должна была не менее двух часов отрабатывать рукопашные техники. Если утреннюю программу я отрабатывала успешно, то завтракала в обязательном порядке. Но так как мое тайдзюцу хромало, как старая лошадь, то завтрак, в принципе, я могла лишь себе воображать, стоя в позе дерева. Суть этой позы в следующем: на голове у исполнителя должен находиться любой хрупкий предмет, в моем случае - фарфоровая чашка. Изгиб тела напоминает вопросительный знак: одна нога приподнята чуть выше другой, а руки заведены за спину. Дольше десятка минут в такой изощренной позе я простоять не в состоянии, а за невыполнение нормы следовало еще более трудное испытание, и так до бесконечности. В один момент я решила улучшить свое тайдзюцу, тогда я бы получила завтрак и не стояла бы, скорчившись в три погибели, истекая при этом третьим потом. Но, как только я выполняла отведенную норму по рукопашному бою, мой ненаглядный папенька повышал ставки. Получается бесконечная гонка за завтраком и спокойным утром. Ах да, на этом все не заканчивается. Меня ждала долгая тренировка по применению чакры. Если быть откровенной, то я бы сказала, что уже ненавижу тот день, когда отказала матери в ее предложении стать медиком. «Нандэ? Уф, глупость, буду я еще микстурки мешать да раны бинтовать»- все, что вертелось у меня тогда на уме. А сейчас я готова перевязать что угодно и кому угодно, приготовить лекарство из редчайших ингредиентов - лишь бы только мое утро не началось с ледяного таза воды, вылитой на мою голову и пробежки, с грузом за спиной в семь килограмм. Если все еще хоть кто-то думает, что быть куноичи такая романтика - пусть побывает в моей шкуре хоть однажды.
Сейчас же на уме у меня вертится огромное желание окунуться в сон. Так что, прошедши до кровати, стоявшей у деревянной перегородки и даже не расстилая на матраце белоснежную простынь и не закинувши мягкой подушки, я уснула. Опять забываю завести будильник, значит, утро начнется все же с ледяного душа.
Иногда мне кажется, что отец мой - тиран, и плевать он хотел на мой возраст, а о послаблениях и речи быть не может. Безусловно, он хотел, чтобы я стала сильнее, но порой его жесткость поражала. Я боюсь его. Его яростного взгляда, от которого я невольно вжимаю голову и неровно вздыхаю, до сумасшедшего мандража пугаюсь этой неуклюжей походки, сквозь которую слышится отчетливое перебирание пальцев по очередной принесенной мне книге об истории шиноби. И, безусловно, боюсь его ухмылки. Саами-сан прищуривает глаза и вздергивает губы в немом вздохе, будто давая мне поблажку перед его непоколебимым взглядом, и при этом он унизительно всматривается в мое лицо, скрючив нижнюю часть челюсти. Эта его ухмылка была особо небрежной в мою сторону, ведь он никогда не верил в мои силы, никогда не воспринимал всерьез. Даже не считает меня достойной ходить в академию шиноби. Про отцовскую ласку я и не смею думать - даже на детских фотографиях он не держал меня на руках, видимо, не счел нужным он привить мне свою заботу и поддержку. Единственным местом, где между нами поддерживалась хоть какая-то связь, было тренировочное поле. Вообще плохо помню, чтобы мой родитель относился когда-либо ко мне с уважением. Даже когда к нему приходили гости, и я пыталась поддержать с ними доброжелательную беседу, он метал на меня осуждающий взгляд, иногда больно сжимал кисть руки и встряхивал, приговаривая: «Аоки как раз собиралась уходить, Господа». После таких «приятных» встреч и опыта их времяпровождения, я решила, что более безопасный для меня вариант - сбегать из дому. Излюбленным вариантом стала ночная прогулка в заброшенной части парка на другом конце городка.
В парке, куда я ухожу с заходом солнца всегда была атмосфера, которая успокаивала и вносила в меня взбудораживающее чувство уверенности и, наверняка, терпения. Особенно я люблю приходить туда весенними ночами. В этих ночах скрывается дымка загадочности, это нечто спокойное и трепетное, то, чего мне не хватает в тяжкие будни юной жизни. Часто я смотрю на сакуру, раскинувшую ветви, вслушиваюсь в шумы ветра. Такая избитая, банальная картина. Но настолько спокойная и уютная. Украдкой подумываю о том, что только тут я могу расслабиться. Могу ли я так же уверенно и умиротворенно себя чувствовать с моими родителями, как наедине с собой? Ответ приходит сам собой. Я превращаюсь в одиночку, и мне это нравится. Может, такие мысли порождает мой эгоистичный разум или еще мечущаяся между покорностью и свободой душа? Я не знаю. Мне всего тринадцать, а отец на меня накладывает ношу семьи и клана. К чему мне такая ответственность? Неужели он думает, что доведши меня физически, он морально подогнет меня под себя? Никогда.
Свой характер и истинные желания прятать за масками шиноби и члена клана я не собираюсь.
Игра богов
Этот мир представляет из себя классический мир средневекового фэнтези, населённого множеством рас и государств. И у так…
Варианты ответов: